Инструменты пользователя
«Завтрашние заботы»
«Сценарий я писал на юге. Мы сговорились встретиться с В. Конецким в Сухуми. Встретились, славно посидели в ресторанчике на заднем дворе гостиницы «Абхазия», естественно, осушили не одну бутылку «Изабеллы», потом пошли на квартиру, которую мы сняли, и я прочитал сценарий. Витя был растроган, умилен, обнимал меня и кричал: «Великолепно! Гениально!».
Когда он посмотрел картину, он с тем же жаром сказал: «Ужасно! Бездарно!».
Это я пережил, уже осознав, что натворил, довольно стойко. Но я никогда не жалел, что взялся за эту постановку. У нас была замечательная экспедиция на Север. Это я сразу же понял и сказал съемочной группе: «Ребята, неизвестно, что получится из этого кина, но такой экспедиции больше у вас не будет».
Мы оказались на Севере — остров Диксон, Карское море, Таймыр с берегами и островками, где если и ступала нога человека, то, может быть, двадцать, пятьдесят, сто лет назад, а то и вовсе никогда. Мне уже было далеко за тридцать, а вдруг взыграли в душе какие-то мальчишеские романтические струнки. Все меня волновало, настраивало на торжественный, а иногда и на авантюрный лад. К неофитско-режиссерскому тщеславию, которое я старался тщательно скрывать, нет-нет да и добавлялось что-то адмиральское, когда, например, капитаны двух зверобойных шхун спрашивали меня — куда мы завтра поплывем? Я разглядывал лоции и карты побережья, хмурил лоб, пытаясь на белых листах лоции, чем-то напоминающей школьную контурную карту, угадать пейзаж и необходимую нам натуру, и вперял палец: — Вот сюда. К шхерам Минина.
В Арктику мы прилетели, чтобы снять эпизоды, относящиеся к проводке судов по Северному морскому пути. Несколько дней мы жили на острове (поселок Диксон расположен на материке) в гостинице аэропорта. По острову бродили четыре лошади — две белые и две гнедые. Увидев людей, они устремлялись к ним — за сахаром, как выяснилось. Что они ели, кроме сахара, неизвестно, поскольку трава на острове не росла, а мох они не ели.
Что делают в киноэкспедициях, когда нет работы? То же самое, что и по всей стране, — пьют. Первые бутылки, к ужасу стюардесс, были откупорены в самолете, поэтому к посадке запасы почти иссякли. Оказавшись в поселке, все кинулись в магазин, а там — пусто. Вот это был удар! У нас образовалась довольно дружная компания, где почти все были не дураки выпить.
Первым человеком в этом деле был А. Вехотко — второй режиссер. Он без выпивки страдал. Вторым — А. Чечулин, второй оператор, от отсутствия спиртного он скучал. Далее, где-то наравне шли я и К. Рыжов, оператор, — мы и не страдали, и не скучали, но желание время от времени появлялось. Последним шел Г. Аронов, он мог за компанию выпить, но очень умеренно.
…
…Дня три мы шли на север в поисках подходящего льда. Зашли довольно далеко, дальше северной оконечности Новой Земли, пока наконец не попался подходящий торосистый лед. А тут еще выглянуло солнце — вот это удача! Вот это подарок Арктики, которая большей частью была затянута серенькой мглой. Сразу все засияло, засверкало вокруг, и мы увидели, что лед бывает и голубоватый, и розоватый, и с фиолетовым оттенком — красота!
Стали выстраивать кадр. Это значит расположить камеру, две шхуны и торосы так, чтобы добиться наибольшей выразительности. Торосы с места не сдвинешь, камеру — почти тоже, потому что мешали то те же торосы, то полыньи. Самыми подвижными казались корабли. Но корабль — не табуретка и даже не шкаф, чтобы его подвинуть, скажем, метров на пять. Для этого надо отойти ото льда, потом встать на другое место. От работы винта обломки льдин шевелятся и занимают то место, которое только что казалось свободным, а еще ветерок наваливает, и борта (деревянные) потрескивают, а самое главное — капитаны никак не могут понять, почему это чертовы кинематографисты не понимают, что это очень непросто — маневрировать кораблем во льду? Арктическое солнце очень яркое, тени резкие, надо их подсветить, а где проложить кабели так, чтобы не было видно, как они спускаются со шхун и т.д. и т.п.
И вот когда наконец кадр выстроили, кабели проложили, актеров загримировали, репетиции провели, я спросил оператора:
— Ну что, можем снимать?
Костя мрачно качнул головой — нет, мол.
— Почему?
Оказалось, пока мы расставляли корабли и всю аппаратуру, на месте не стояло не только солнце, но и все это огромное ледяное поле.
Оно поворачивалось навстречу солнцу, и образовался так называемый лобешник — то есть солнце светило актерам прямо в лицо, а ни один уважающий себя оператор снимать при таком солнце не будет. Что делать? Ждать часа два-три, пока солнце пройдет дальше. Досадно, но утешало, что мы в Арктике и солнце окончательно за горизонт не зайдет — оно прокатится, как красный футбольный мяч по горизонту, и снова взмоет вверх. …
Самое безобразное, угрюмое, засранное — в прямом и переносном смысле в Арктике — это человеческое жилье! Не буду говорить уж о домах и бараках — они не хуже и не лучше всех остальных. Но все вокруг них завалено грудами старых ржавых бочек, канистр и прочей тары и упаковки, включая деревянные ящики и пустые бутылки (сдать-то некуда!). И все это накапливается тут десятилетиями, громоздится горами, потому что и привезти дорого, а уж о том, чтобы вывезти, и речи быть не может. Все тут живут временно, а потому и нет охоты навести какой-то порядок.
И некому навести порядок на диксоновском кладбище. Более тоскливого кладбища я нигде не видал. Мрамор лейтенантов — фанерные пирамидки, облезшие и выгоревшие от мороза и дождя — так нелепо, так оскорбительно перекосились и торчат над ямами, которые обозначают могилы. Никто их не поправит, как полагается, никто не приедет сюда, чтобы поухаживать за ними… Далеко!
Раз уж речь зашла о печальных впечатлениях от Севера, расскажу попутно еще об одной сцене, которую помню тридцать с лишним лет. Как-то заглянули мы в магазин. В поисках спиртного, разумеется. Ведь не шляпы же с дырочками здесь покупать! И не крем для загара. (И в какую умную голову это только пришло — завезти такой товар!) И не гречку, до которой столь охочи туристы (ходил по Оби туристический теплоход аж до Диксона. Уж не гречка ли и привлекала сюда туристов?). Спиртного, конечно, нечего было искать, кроме «паровозиков» — так назывался одеколон под названием «Железнодорожный». Но до паровозиков кажется, никто из нас еще не опустился.
И тут в магазин ворвался бич. Что это бич, видно было и по одежде, и по лицу цвета недозрелого зеленовато-фиолетового баклажана. Он жадно схватил два «паровозика», свинтил крышечки, разинул пасть, как кашалот, закинул голову и стал трясти надо ртом флакончиком. На лице его появилась невыносимая мука — из узенького горлышка одеколон поступал каплями. С безумным видом бич вылетел наружу, огляделся, схватил вместо стакана первый же обломок бутылки с донышком, вытряс туда оба «паровозика» и не просто припал к этому обломку бутылки с острейшими краями, он всосался в него. Только после этого, едва заметные щелки, обозначавшие глаза, открылись. В них сверкало блаженство, освобождение от муки. А из обоих уголков рта хлынула кровь от порезов…
Се человек? Увы!.. Конечно, такого алкаша можно было увидеть и в любом другом месте спивающейся России. Но я увидел его там, и мне необходимо было освободить свою память от этого жуткого зрелища. Ладно! Поплыли дальше. …
Оказавшись в сутках хода от Диксона, я решил не тратить время на обратный переход за Гришей Ароновым, а снять сцену похорон одного из героев фильма — старого механика — на берегу. При выборе места мы немного поспорили и поссорились — одни хотели хоронить среди диких угрюмых скал, а мне очень понравилось другое место. Берег здесь был плоский, усыпанный галькой, почти такой же, как на черноморском побережье (именно на это и указывали противники этого места). Но меня это место привлекало тем, что на всем протяжении берега, насколько хватал глаз, лежали тысячи и тысячи древесных стволов. От мороза они выцвели, приближаясь цветом к серебру. Тут, на Севере, им не грозили гнилостные бактерии, и деревья лежали здесь, может быть, сотни, а то и тысячи лет. Это был плавник, вынесеный реками в море и морем же выкинутый на берег. Такого места не могло быть больше нигде, как только здесь, на Севере. Это был мой основной аргумент, помимо того, что я вообще неравнодушен к старому цвету дерева и нахожу его красивым. И до сих пор стоит перед моими глазами этот берег и тундра за ним, и еле заметная гряда синеватых гор на горизонте. И тишина! Такая тишина, которая может быть только на Севере… Ее хочется назвать огромной, потому что глазу открывается огромное пространство, на котором царствует тишина.
.. А на обратном пути к Диксону Север подарил мне еще одно зрелище, которое наверняка понравилось бы С. Рериху (впрочем, и Рокуэлу Кенту тоже). Глаз уже немного устал от серого неба, серого моря, серого берега и серых стволов на нем (проработать все эти оттенки как следует мы все же не смогли из-за недостатка освещения).
И вдруг где-то часа в два ночи пелена облаков на западе чуть-чуть разорвалась на горизонте, и из узкой щели между небом и морем хлынуло — нет, не солнце, оно было выше, а просто алое зарево цвета расплавленного металла. И тотчас же небо стало ярко-фиолетовым с красными разводами, а море черно-фиолетовым с алыми пятнышками бурунов на утихающих после шторма волнах. Наша шхуна бежала между огромных фиолетовых плоскостей — моря и неба, устремляясь к этой манящей полоске раскаленного металла. Неповторимое, незабываемое зрелище! …
Чем кончилось кино?
Поражением.
Я прокололся дважды — и как автор сценария, и как режиссер. Не будем говорить о моем любимом Феллини, Бергмане или Тарковском. Я ориентировался не на высокие образцы режиссуры, а просто на то, что я уже что-то понимаю в кино. Рассчитывал и на хорошую историю. Но любовная история оказалась не главной в повести В. Конецкого. Главным ее содержанием была не столько любовная фабула, сколько предыстория — пора мужания военных мальчишек, вступающих во взрослую жизнь в суровые послевоенные годы. Рассыпанное то строчками, то абзацами по страницам повести, это содержание не вошло в сценарий, и это было моей ошибкой. …
Мы с Гришей Ароновым совершили самую типичную ошибку начинающих режиссеров. Впав в пижонство, мы не стали привлекать известных актеров, нам захотелось «открыть» новых. Впрочем, тут не только пижонство, тут, может быть, и боязнь неравенства — актер известен, а мы кто? Вот и получилось, что бледный сценарий, плюс бледная актерская работа, плюс бледная режиссура и родили бледную картину.
На худсовете нам поставили хорошую клизму, хотя мой добрый друг В. Венгеров и даже Ф. Эрмлер пытались отыскать кой-какие достоинства в нашей режиссуре. Витя Конецкий выдал мне по первое число, особенно за сценарий — пришлось все это смиренно вытерпеть».